Причем сначала я писал абсолютно легально, открыто. Но после отставки Хрущева ситуация изменилась. Многие авторы, например Федор Бурлацкий, который тоже писал о книгу о Сталине, бросали это занятие. А я свою работу не остановил и с 1965 года по факту стал диссидентом. Потому что продолжал писать вопреки установкам и указаниям начальства, пользуясь уже в том числе и нелегальными методами. Стал выпускать машинописный журнал «Политический дневник» тиражом восемь экземпляров; читали его человек двадцать, включая Солженицына, Твардовского, с которым я тогда общался; в руки сексотов он не попадал. При этом я был не просто членом партии, а секретарем партийной организации Института трудового воспитания и обучения. Однажды меня вызвали в горком и настоятельно просили рассказать, что и зачем я пишу, кто мне это поручил. Потом пригласили в ЦК партии к главному идеологу Суслову и тоже расспрашивали с пристрастием. Это были еще не допросы, но за мной уже внимательно следил КГБ.

При этом у меня было много друзей, которые работали в аппарате двух секретарей ЦК — Андропова и Пономарева. Это были Георгий Шахназаров, Александр Бовин, Юра Красин. Они давали мне материалы, которые поступали к ним в ЦК КПСС. Встречаясь, мы обсуждали политическую обстановку. Они были противниками реабилитации Сталина, сочувствовали мне, помогали, но сами в такой работе участвовать не хотели, потому что дорожили своим положением. Более того, рукопись распространялась в среде старых большевиков, три секретаря ЦК просили, чтобы я дал им ее прочесть: Леонид Ильичев, Борис Пономарев и Юрий Андропов. После того как сняли Хрущева, из ЦК мне вернули две рукописи, а третью Андропов попросил разрешения оставить себе. После крушения СССР я узнал, что Андропов дал ей такую характеристику в своей записке для ЦК: тенденциозная, но основанная на реальных фактах. И даже рекомендовал предоставить мне соответствующую моим интересам работу в официальных учреждениях страны. Но это письмо было проигнорировано.

Я встречался с Андроповым всего один раз, на несколько минут, у Шахназарова. Он просто сказал мне: «Интересно». Но я чувствовал, что он не сторонник реабилитации Сталина. И аппарат его все-таки был отражением этой точки зрения. В КГБ у него было другое окружение, и там ко мне относились отрицательно. Но сам Андропов никогда не поддерживал репрессий против меня.

К 1968 году я стал убежденным сторонником «социализма с человеческим лицом», поэтому горячо поддержал реформы Дубчека и «пражскую весну». А когда в Прагу ввели танки, выразил протест в «Политическом дневнике». Возникла идея составить письмо протеста и собрать под ним подписи видных интеллигентов. Текст написал физик Валентин Турчин. Академик Сахаров внес дополнения, а я отредактировал. Но все академики, к которым Сахаров обратился с просьбой подписать письмо, отказались. Тогда Сахаров (он еще не принимал активного участия в правозащитном движении, его позиция окончательно определилась года через два и резко радикализировалась, в отличие от моей) предложил мне и Турчину: давайте мы втроем подпишем это обращение и сначала отправим его Брежневу, а потом распространим среди интеллигенции и передадим на Запад. Так мы и сделали. Дальше ситуация стала усугубляться. В 1969 году за рукопись о Сталине меня исключили из партии. А через год мной вплотную занялся КГБ. Меня допрашивал генерал Абрамов, работавший в 5-м управлении, которое занималось диссидентами. Он четыре часа убеждал меня, что репрессии против моего брата Жореса (который был насильственно задержан 29 мая 1970 года в Калуге и семнадцать дней провел в психушке) не были инициативой КГБ, что за этим стоит Калужский обком партии.

В 1970 году брат уговорил меня начать публикацию «Политического дневника» за границей; журнал выходил анонимно, доказать, что это мы, было трудно. Нашему 13-му номеру газеты «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост» посвятили по нескольку полос. Это была сенсация. И причина для обыска моей квартиры. Поэтому журнал «XX век» я решил издавать легально, также с помощью Жореса. Этот замысел возник давно, когда разогнали редакцию «Нового мира». Твардовский пригласил меня к себе и передал мне часть архива, он не хотел оставлять некоторые рукописи, которые в условиях того времени нельзя было опубликовать, новому составу редакции. А мне было жалко, что интересные литературные и публицистические произведения остаются никому не известными.

В подготовке первого номера «XX века» мне помогала Раиса Борисовна Лерт, старая большевичка. А второй номер мы выпускали уже вдвоем с Жоресом. У меня было готово шесть номеров, третий был в печати, когда пришлось остановить работу, потому что меня начали шантажировать. У Жореса, который в 1973 году оказался на Западе, в СССР остался старший сын, попавший в тюрьму за уголовное преступление, его приговорили к семи годам. Когда срок закончился, меня предупредили, что кто-то из родителей должен приехать его встречать. Потому что он уже вошел в какую-то уголовную общину, и если его не забрать вовремя, он не выберется из этой среды. О самом Жоресе речь не шла, но чтобы приехала мать этого молодого человека, которая сохраняла гражданство, нужно было мое приглашение. И я его оформил. А через несколько дней меня вызвал начальник ОВИРа, в кабинете которого сидел солидный мужчина. Только потом я узнал, что это сам Бобков, заместитель Андропова, начальник Пятого управления КГБ. Он встретил меня словами: «Ну вот, Рой Александрович, и мы вам понадобились». И предложил сделку — мы прекращаем издавать журнал «XX век», они разрешают жене Жореса приехать и забрать сына. Его судьба была важнее журнала, и я согласился, сказал, что выпущу третий номер, и все. Это их устроило.

Вообще меня вызывали в КГБ довольно часто. Иногда кто-нибудь в негативном контексте упоминал мою фамилию в переписке с западными диссидентами. Меня выдергивали и давали прочесть это письмо, видимо пытаясь сформировать отрицательное отношение к автору и поссорить меня с диссидентами. Потому что Рой Медведев не подвергался репрессиям, а другие диссиденты подвергались, и это вызывало у многих определенное недоумение. Скажем, когда у моего товарища Игоря Николаева в Ленинграде провели обыск, полный текст моей рукописи еще до издания за границей попал в руки КГБ. Но Николаева арестовали и поместили в психиатрическую больницу, а меня не тронули.

На самом деле меня «трогали». В 1975-м у меня прошел второй обыск: тогда я начал писать книгу о Шолохове, об авторстве «Тихого Дона». А готовилось 75-летие со дня рождения Шолохова. И они изъяли эту рукопись. (Я ее потом восстановил и издал в английском и французском переводах.) Два раза принималось решение о репрессиях в мой адрес. Один раз на уровне одного из замов председателя КГБ Чебрикова и генерального прокурора Рекункова. Они требовали выслать меня за границу или, как Сахарова, внутрь страны, куда-нибудь подальше от столиц. Лишить меня возможности встреч с корреспондентами и запретить писать свои пасквили. Но при моем уровне известности для моего ареста им не хватало полномочий, их запрос попал к Андропову, а он санкций на арест и высылку не дал.

Тем временем я написал новую книгу о социализме и демократии. Иллюзий, что можно публиковаться в Советском Союзе, у меня не было. Зато были хорошие отношения с итальянской и австрийской компартиями. Поэтому я отладил схему передачи фотопленок с текстами, книги мои выходили на Западе и становились бестселлерами.